«Внимание. Марш!»
Роман Дмитрия СЕНЧАКОВА

В Лёнче почти два метра росту. Он – кандидат в мастера спорта по прыжкам в высоту. Мордатенков задрал ряху

и впёрся в ясно-голубые Лёнчевы очи. Белобрысая башка Лёнча застилала майору солнце и отбрасывала на него

тень. – Я тебя запомнил. Вид млекопитающие, род разнообразные, отряд верзилы.

■

– Ты как сюда попал? – учинил я допрос. – Это же закрытая воинская часть КГБ.

– Я бродил по Царицынскому парку и увидел забор. В нём дыра. А у меня принцип. Если в заборе есть дыра –

мне туда надо.

– А ничего, что поверх забора колючая проволока? – напустился Лёнч.

– Тем более надо, – произнёс Вася, затвердев взглядом.

– Ну и как?

– Я уже тут всё обошёл.

– И до сих пор на свободе? – усмехнулся Кира.

– А у Васи глаза добрые, – вступился я.

– Ага, и сам он прозрачный.

■

На крылечке дремлет местная достопримечательность – бывалый котище по кличке Шкиряк с основательным

витиеватым шрамом от середины уха до противоположного глаза, который чудом не зацепило. Весь вид и повадки

мускулистого манерного кота выдавали его бурное прошлое. Наша кухарка, тётя Паша говаривала, что «шрамы

укрощают мужчину», намекая на то, каким ручным и неприхотливым заделался некогда дикий Шкиряк с тех пор,

как оказался особой, приближённой к спортивной кухне.

■

...Грядёт колоссальный откат в социальном развитии общества. Новый виток меркантилизма. Отказ государства

от ответственности за своих граждан.

Мама испуганно замерла с чашкой в руках.

– Когда мне было двадцать лет, – заговорила она, – зрелые люди вокруг казались реликтами. И я была уверена,

что мне будет двадцать лет всегда. Но период этот оказался коротким. Нет, с тех пор во мне ничего не

изменилось! Мне по-прежнему двадцать. Но мои практиканты принимают меня за реликта.

– Вы хотите напомнить нам, что молодость коротка, и мы должны бережнее распорядиться этим временем? –

уточнил Костя.

– Нет-нет! – испугалась мама такой упрощённой трактовки. – Я хотела сказать, что если бы только это! Я

согласна слыть реликтом, если мир вокруг останется незыблемым. Но, если всё меняется, я уже не просто

реликт. Я… динозавр?

■

– Тебе понравилась Стася?

– Понравилась, – честно ответил я, ни на йоту не увиливая.

– Ты хотел бы с ней переспать?

Тут я лишь усмехнулся. Ведь если честно сказать «нет», Ритка возразит, что я вру, а если честно сказать

«да» – вломит в почку. На самом деле я попросту не знал, хочу я Стасю или нет. То есть, не знал совсем.

Даже никогда не думал об этом. Я твёрдо знал другое – что я хочу Риту. Ритка расценила мою усмешку как

похотливую. Заёрзала. Заревновала. Выскочила из воды, запрыгала на одной ножке, вытрясая воду их уха. Я

залюбовался моей девочкой с посеребрёной луной то ли кожей, то ли чешуёй русалки.

– Она дура набитая, эта твоя Стася!

– Рита, ты прекрасно знаешь, что она не моя, – пытаюсь я аккуратно урезонить подругу. – Собственно, именно

ты знаешь это лучше всех!

■

– А я подумывал вернуться на железку работать. У нас же династия! Прадед линию на Витебск строил. Дед

комиссарил на станции. Отец всю жизнь машинистом. Мать – диспетчером. Я вот отучился на помощника

машиниста. Да и тётя Саша в билетной кассе просидела всю свою трудовую жизнь.

– Ничего. А теперь в библиотеке сижу, – бодрится тётушка. – Подрабатываю.

– Так, Серёга, – строго прервал я неторопливую беседу, – ну-ка, расскажи нам устройство электровоза.

– Наша железка не электрифицирована. Мы тут на тепловозах работаем, – тихо ответил именинник.

Я сконфуженно опустил взгляд, не выдержав откровенной Риткиной насмешки.

– Железка – это непросто, – продолжил Рубцов через паузу. – Отца дома редко видели. Расстались они из-за

этого. Но счастья эта разлука никому не принесла. Матушка по ночам составы во сне принимает, у меня сердце

сжимается, когда её голос из соседней спальни доносится. У неё нервы расшатаны.

– У нас на железке поговаривают, что железнодорожный диспетчер после смерти ещё трое суток движение

регулирует, – подтвердила тётя Саша.

Она мягко проскальзывает в незапертую дверь, прижимается к моей спине, откидывает локоть, запускает ладонь

в жёсткий вихор, со лба к макушке. Скребёт идеальными зелёными ногтями со стразой живой скальп, запуская

полчища мурашей вдоль спинного мозга и далее везде. Я перехватываю вторую ладонь. Накрываю всю её руку от

локтя до кончика среднего пальца, притягиваю, натягиваю, притягиваюсь. Мы вдавливаемся друг в друга.

Плечами, подмышками. Я ощущаю спиной участившееся дыхание, набухшие луковки, этот невыносимо манящий её

индивидуальный фирменный аромат. Осмофоры, источаемые нежной загорелой кожей.

Стрелки замирают на всех часах земли. Солнце фиксирует луч на серебристом отливе открытого окна. Планеты

замерли в параде и безмолвно созерцают произведение двух душ. И лишь группа Кинг Кримзон исполняет песни

одна за другой из их альбома 1984-го года, в конце увязнув в «Заливном из языков жаворонка», преподанном

спустя одиннадцать лет в новейшей эстетике. Резиновый ролик упрямо поддерживает скорость 4,76 сантиметра в

секунду, неслышно шуршит магнитная лента BASF, обтекая ферритовую головку. Живые стрелки индикаторов

воспроизведения танцуют свою безумную джигу.

Однажды эго топталось у лючка и распознало в глазок любовь. Впустило её в сердце. С тех пор мир расширился

до невообразимых пределов, взбух на дрожжах, привнесённых гостьей, ставшей частью домашнего, с той самой

поры взлохмаченного и наполненного сюрпризами уюта. Сердце выпрыгивает с орбиты. Колотится где-то справа,

то ли в соседнем номере, то ли доносится из романтического Ленинграда, а может быть и из дальнего космоса.

Стиснуты уста, ибо опреснели слова. Сомкнулись веки, ибо внутреннего света в достатке, чтобы засверкали

хрустальные грани этих юных «я». Московская жара помиловала верных адептов, чтобы дать возможность их

собственным топкам задать жару. Раздуть огонь. Поддать парку. Разразиться фейерверком. Выпустить гейзер.

Сегодня их день вдыхать порцию жизни в общечеловеческую энергетику.

■

А что. Этот образ ярок. Дерзок. Индивидуален. И даже (подумать только!) по-своему мил! Рита лукаво

посматривает на меня, подперев голову острыми кулачками.

– Я имел в виду рыжих бестий, – аккуратно начинаю я. – А ты не такая.

Её лицо немедленно серьёзнеет.

– Откуда ты знаешь?

– Не знаю.

– Я всякая.

– Ты – весь мир.

– Да, я – весь мир. Значит, и такая?

– И такая, – соглашаюсь я, так легко брякнутый на словесные лопатки.

– И тысячи раз другая.

– Да.

– Будь готов принимать меня разной.

– Я готов, – неуверенно подтвердил я.

– Я буду голой и ранимой. Я буду букой-недотрогой. Я буду доверчиво смотреть на тебя и дрожать. Я буду

отрешённой и чужой. Я буду искренне шептать тебе нежные слова. Я буду не менее искренне посылать тебя ко

всем чертятам. Я буду праздной и непраздной. Я буду чёрно-белой, оранжевой или сине-зелёной. А ты. Ты! –

закричала Рита. – Ты всегда принимай меня. Понял?

Я киваю. Я напуган. Я вовсе не хотел оттолкнуть её. Напротив, я успел ощутить, что она мне очень нравится в

этом новом ярком образе. Проклятый социалистический консерватизм. Я возрос на косах и причёсках бобриком. И

да, в широких штанах! Пионерско-комсомольское воспитание. Мировоззрение целиком и полностью социально-

ответственное, антистиляжное. Как многого мне предстоит ещё в себя вобрать, прочувствовать, принять, чтобы

освободиться. Достичь внутренней свободы и умения дарить свободу. Ценить внутреннюю свободу ближнего.

Пестовать её.

■

– Ты с-солдатиков с-собираешь? – сменил тему Эдвин.

– Каких солдатиков?

– Ф-фигурки пластм-массовые.

– Не-ет, – удивлённо ответил я.

– А я в д-детстве увлекался, – зажёгся Эдвин. – Их же тут, в Д-донецке д-делают. Д-донецкая фабрика

игрушек. Я з-завтра с утра хочу с-сгонять до п-п-поезда. Г-говорят, у них м-магазинчик при ф-фабрике есть.

И там есть всё!

Я тепло посмотрел на Эдвина. Разглядел в нём что-то от того впечатлённого солдатиками мальчишки, который

вырос в современного спринтера, чемпиона и рекордсмена СССР.

– Купи мне раненого стрелой индейца, если будет, – вклинился Елизарий Харитонович.

– Н-ну, это с-совсем вряд ли, – восхитился Эдвин степенью продвинутости доктора.

Они заговорили с Валаамниковым на птичьем языке страстных коллекционеров. Из их беседы я понял две вещи:

во-первых, что-то я безнадёжно упустил в этой жизни, а во-вторых, этого индейца сняли с производства.

Ответственным товарищам из лёгкой промышленности СССР фигурка умирающего индейца показалась слишком

пессимистичной. И традиционный набор из восьми фигурок стал продаваться в сокращённом варианте. Раненый

индеец превратился в коллекционную редкость.

■

В 20:07 тронулись самым невидимым образом. Электровоз ЧС7 лениво развивал тягу. Стукнулись о первые стыки.

Искривились на первых стрелках. Тележки, сцепки и генераторы вагонов «Верховины» медленно просыпались от

дневного оцепенения, навеянного отстойником поездов дальнего следования киевского направления. Постепенно

проявлялась жажда, а чуть позже и жадность к движению, к езде, к бархатному пути. Зачастили белые таблички

с дорожным километражем.

На поля и перелески юго-западного Подмосковья навалился густой пряный вечер. В открытое окно врывался,

заглушая цокот колёс, производственный стрёкот кузнечиков всех мастей: зелёненьких лоботрясов, чёрненьких

сверчков, серой саранчи и десятков иных, до поры неописанных энтомологами видов.

Я высунулся в окошко. Миновали станцию Бекасово.

– Ну вот, – прокомментировал я, – Бекасово проехали. Сейчас буду тосковать.

– А что у тебя было в Бекасово? – заинтересовался Лёнч, предвкушая, как минимум, историю любовного

приключения.

– В том-то и дело, что ничего не было, – обломал его я и мечтательно добавил: – А ведь могло бы быть!..

■

У писателя же задача гораздо безнадёжнее. Вот ты пишешь, пишешь… «Два квадратных санитара обезбредили

городского сумасшедшего Костика Целковского». «Что, Эдуардыч про ракеты рассказывал? Хе-е... Несчастной

души человек!.. Бесы. Бесы... Сбереги, Господи, его душу». Тебе кажется, что ты создал альтернативный мир,

населил его выдуманными персонажами. Разобрался в хитросплетении их взаимосвязей, целеполаганий, ревности,

пороков и душевных порывов. Помог преодолеть сопротивление воздуха, дождя, снега, среды, четверга и

пятничных пробок. И вот, рано или поздно, ты понимаешь, что наступает момент, когда в уста главного героя

тебе необходимо вложить главную мысль своего произведения. И тут, по трезвом размышлении, ты понимаешь, что

ты ни черта не понимаешь, что это за мысль. Ведь никакой серьёзной мысли у тебя нет. Так, роятся какие-то

случайные мохнатые мошки. И, чем больше ты об этом думаешь, ты начинаешь осознавать, что вообще никаких

мыслей нет. Ни главных, ни второстепенных. Вообще никаких. Разлетелись даже те мелкие мохнатые мошки. Да их

и не было. С самого начала. Была безмыслица. Не бессмыслица (эту сразу завернёт главный редактор, он не

дурак), а именно безмыслица! Как новый жанр литературы. И его, этот жанр, придумал ты! А если заглянуть ещё

глубже, то иного жанра в литературе, кроме безмыслицы, и вовсе не существует. Без литературы вполне себе

можно прекрасно прожить, она не является ни хлебом насущным, ни чем-то таким, без чего нельзя обойтись,

как, например, аспирин. Без литературы можно быть прекрасным человеком: добрым и от природы мудрым. Вот моя

бабуля прочитала за свою долгую жизнь всю русскую классическую литературу. А спроси её, скажет, что не

помнит ничего. То есть ничего вообще. И ей это не мешает оставаться умудрённым и душевным человеком.

Литература – это костыли для образованцев и зеркало для формалистов, где они разыщут нечто, отражающее их

скрытную похоть к чему-то такому, чего они в силу разных причин не могут обрести, либо позволить себе в

реальности.

■

– Сам-то вон по-русски хорошо говоришь, – осмелел Лёнч, – не гэкаешь даже.

Дежурный прихмыкнул.

– Так я ж сибиряк. С Красноярска. А жену себе взял с Галичины. В Ялте познакомились. В парке аттракционов

на набережной.

– Шутишь!

– Ничуть! Она на курорте со стариками своими была. И нас – пятеро однокашников. В «ромашку» же парами

рассаживают. Так вышло, что попали мы с ней в одну гондолу. Братва завидовала потом. Роман у нас завязался

как по маслу.

– И чего ей, не понравилось в Красноярске? – неймётся настырному Лёнчу.

– Нет, почему? Понравилось. Да только потом зима настала. При минус тридцать она ещё держалась, но когда

случилось минус сорок, выдвинула ультиматум – либо она, либо Красноярск. Пришлось переезжать во Львов.

– Ну и как тебе тут?

– А какая разница? Везде один СССР. Квартира есть, работа есть, друзьями обзавёлся. Тёща меня любит. Что

ещё человеку нужно для счастья?

– Дети?

– Двое, – рассмеялся дежурный. – Куда ж без них?

■

– Ну, так победили же! – не унимается Лёнч, прикончивший к тому времени свою бутылку пива.

– Победили, – вновь кивнул майор. – Но недобедили. Радости нет. Один грех. Нет, ну почему я постоянно

наступаю с вашим братом на грабли?

– Но ведь выиграбли! Не проиграбли же! – вырвалось из меня, презрев силу воли.

Майор кисло осклабился. На большее не снизошёл. Перебрал пивные бутылки, но все они были пусты. Не нашлось

ни глоточка.

– Нет, ну это же смешно: вот эти два борова, – Мордатенков указывает на нас с Кириллом, – один другого

копакабанистее, выигрывают забег на три километра! А где же выносливые поджарые бегуны? Отстали! Иные аж на

полкилометра.

Лёнч выразительно посмотрел на меня. Муки, причиняемые разбередённым осиным гнездом с совестью, оказались

невыносимы. Я вспыхнул от самых корней волос вишней-владимиркой и признался:

– Так ведь срезали мы, Порфирий Денисович.

– Как срезали? – не понял Мордатенков. Напрягся. Проступили желваки. В перипетиях уставной субординации

замаячил трибунал.